Фаворит. Том 2. Его Таврида - Страница 189

189

– Сказывают люди приезжие, – доложил Попов, вездесущий, – что якобы прокуров Зубов, отец «новичка» нашего, проводит в московские губернаторы князя Александра Прозоровского.

– Дурака-то этого? А зачем?

– Противу мартинистов и Новикова…

Потемкин знал: Екатерина подкрадывалась к Новикову давно. А что могло связывать Новикова с Потемкиным? Да ничего, кроме того памятного с юности дня, когда их одновременно исключили из университета «за леность и тупоумие». Начальство ошиблось: «лентяи и тупицы» стали миру известны, только один ублажается в Яссах, а другой гоним на Москве… Большой знаток религиозной литературы, Потемкин всегда был противником литературы мистической. Но если Екатерина утверждает, что литература обязана воспитывать граждан на положительных видах, то есть ли грех в том, чтобы литература воспитывала добро в людях, описывая явления отрицательные? Так делал Фонвизин, так делал Новиков, так поступал и Радищев…

– Зуб ноет! Дергать, што ли? – скулил Потемкин.

Крамольная книга Радищева была им прочитана. И теперь она, гонимая и проклятая, валялась на диване светлейшего в Яссах. Ее свободно читали все кому не лень, от руки переписывали и распространяли. Может, Потемкин нарочно оставлял ее на диване? Может, и не считал ее пагубной? А может, он поступал так назло самое матушке Екатерине?..

Екатерина ожидала ответа. Потемкин ответ дал.

Но его отзыв о книге Радищева выглядел странно!

На все укоризны и гневы царицы противу автора Потемкин выражал уверенность, что Екатерина не станет преследовать Радищева: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп? Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния – Ваш щит!» Получить такое письмо от Потемкина было для Екатерины как оплеуха от лучшего друга.

– Радищев бунтовщик хуже Пугачева, – говорила она. – Исполнен заблуждений французских, желающий привесть народ к неповиновению начальству. Это есть первый подвизатель революции в России! Он мартинист опаснее даже Новикова, гнездо которого на Москве давно разорить бы надобно…

По всей стране уходили в подполье масонские ложи. Екатерина сама прочитывала списки ученых и литературных обществ, многих масонов стали преследовать, их высылали в глухую провинцию.

Только офицеров флота она не тронула:

– Что с них взять? Они и без того уже на галерах…

А служба на галерах приравнивалась к каторге!

* * *

Перед отбытием в Варшаву Булгакова просили представиться Платону Зубову.

– А разве он служит по Коллегии дел иностранных?

– Не иностранных, а странных. Но так надо…

Фаворит принял заслуженного дипломата в неглиже. При этом он сидел в кресле, засунув в нос палец.

– Надеюсь, мы с вами поладим, – сказал он. – Тем более секретарем посольства в Варшаве мой друг – Франц Альтести.

– Вы ставите вопрос или утверждаете свой тезис?

– А как ты сам думаешь? – улыбнулся Зубов…

Насиловать свою натуру Булгаков не стал: он повернулся и вышел. Безбородко был явно угнетен небывалым и скорым усилением Зубова… На прощание он сказал:

– Во мне уже не нуждаются. Скоро я стану посылать к подъезду Зимнего дворца свою пустую карету, а сам останусь сидеть дома. Отсутствие кареты у подъезда могут заметить. Но вряд ли заметят теперь мое отсутствие в Кабинете государства…

Варшава! В разногласиях сейма скрещивались клинки друзей, смыкались кубки в тостах врагов: «Польша сильна раздорами!» Слышался звон прусских талеров, и юрский маркиз Луккезини, сверкая фарфоровым глазом, заверял панство: «Союз слабой Польши с сильною Россией опасен для поляков, но союз слабой Польши со слабой Пруссией становится опасен для сильной России… Не верьте Потемкину! – заклинал он. – Не Потемкин, а король Пруссии вернет вам Галицию и даже… даже Силезию».

На кострах в Познани еще сжигали молоденьких «ведьм», варивших кисель на воде из костелов, а здесь, в Варшаве, упивались речами о шляхетской свободе. В этом хаосе мятежного словоблудия сохранял спокойствие Феликс Щенсны-Потоцкий, волочившийся за «прекрасной фанариоткой». Страстно влюбленный в нее, он – по ее внушению – держался «русской партии», в своем имении Тульчине охотно принимал Потемкина и Суворова… Булгакову было неприятно узнать, что госпожа де Витт собирается покинуть Варшаву, и он пытался удержать ее в этом Вавилоне:

– Куда вы? Щенсный готовит вам рай в Умани.

– Ах, что мне Умань! – отвечала красавица. – Я уже взяла однажды крепость Хотин, а теперь спешу на штурм Измаила…

На улицах Варшавы вихрилась пылища за каретами, из цукерен пахло ванилью, улыбки нежных пани были очаровательны, сабли звенели, а король Станислав был надломлен. При встрече с Яковом Ивановичем он проклинал королевскую жизнь:

– Я был первым человеком в Польше, соорудившим громоотвод – над своим дворцом. Но, спасенный от молний небесных, бессилен я отражать грозы земные… Что вы со мною делаете? – вырвалось у него из груди со стоном. – Ваша императрица даже не отвечает на мои письма. Король я или не король? Если ваши петербургские вундеркинды не могут спасти Польшу от хаоса, так не лучше ли мне довериться берлинским графоманам?..

Все это не предвещало Булгакову ничего доброго. Повидавшись с маркизом Луккезини, он сказал ему:

– Если Пруссия укрепила свои бранные мышцы субсидиями из Англии, то я советую графу Герцбергу помнить даже во сне: не один Питт в британском парламенте – существует еще и мощная оппозиция Питту… Вы, конечно, маркиз, с большим остроумием помалкиваете сейчас о том, что вам нужны Торн и Данциг.

189