Фаворит. Том 2. Его Таврида - Страница 169

169

– Но его знаменосцы-байрактары противятся, сказывая: нет хлеба и мяса, так мы всех кошек переловим, всех собак передушим, станем крыс жрать, но Очаков не сдадим…

В ночь на 27 ноября в землянку светлейшего привели златокудрую христианку родом из Подошли, жену убитого янычара. Потемкин поил ее чаем с пастилой, разговаривая по-польски.

– Отчего пани бежала, кого шукает?

– Паша всех христианок велел отправить на ночь в траншеи… Он пожелал воодушевить агарян своих к отбитию штурма…

Задували метели. По утрам собирали замерзших. Живые с трудом откапывались из снега. «Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот. Там роют яму, здесь лежит нагой мертвец, в другом месте просят милостыню на погребение».

– Пошли на штурм! – требовали солдаты.

Турки сделали вылазку на батареи генерала Степана Максимовича, «перерезав людей, от холоду уснувших… Максимович, разбудя солдат, „пошел сам вперед отбивать пушки, но был сильно порубан, повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову“. Пушки удалось отбить, но множество голов янычары утащили в Очаков и, „взоткнув их на штыках, разставили по валу крепости; между сими головами примечена и голова генерала Максимовича“. Об этом доложили Потемкину, который голову своего приятеля долго разглядывал через трубу.

– Время истекло… Штурм! – возвестил он.

И весь лагерь, будто его сбрызнули живою водой, вдруг разом поднялся, – ликующий, возбужденный, радостный.

– Штурм, штурм… хотим штурма! – кричали люди.

Начались объятия, целования. От охотников идти на смерть не стало отбоя, даже кавалеристы бросали лошадей, желая вместе с пехотою лезть на стены. Метель еще два дня покружила, потом ударил мороз.

– Хотим штурма! – орали солдаты. – Ведите нас…

Офицеры давали клятву: взойти на стены раньше солдат! В гвалте голосов затерялись оркестровые выкрутасы Сарти на слова канона «Тебе бога хвалим».

Занавес

6 декабря 1788 года турецкая твердыня не устояла…

Самый важный стратегический узел был развязан! Зима эта осталась в народной памяти – очаковской. Штурм крепости, начатый и проведенный с большой решимостью, обошелся русскому воинству в 3 тысячи человек. Турки потеряли около 10 тысяч. При сильном ветре стояли жгучие морозы, и тяжелораненые замерзали. Под конец штурма, когда солдаты уже вламывались в жилища города, турки резали себя, янычары резали жен своих, матери убивали детей своих. Русским воинам пришлось спасать детей от матерей, а жен отрывать от мужей – и турецкие семьи оказались разобщенными. Потемкин указал сгонять пленных в «таборы» – отдельно военных, отдельно обывателей. Примечательно: в ушах турчанок сохранились драгоценные серьги, на их руках остались браслеты и алмазные перстни, – русские не мародерничали!

Но общая картина была ужасна. Еще лилась кровь, еще убивали людей в переулках, душили в подвалах и кидали с крыш, а через Бендерские ворота уже выбегали рыдающие от страха женщины, за ними с плачем бежали дети. В плен с остатками гарнизона, с бунчуками и пушками попал и трехбунчужный старик Гусейн-паша. На его же глазах янычары побросали ятаганы к ногам победителей, чиновники сложили в костры бухгалтерские книги… Потемкин повидался с трехбунчужным:

– Не стыдно ли тебе, старче, упорствовать столь жестокосердно? Ты сам видишь, каковы жертвы фанатизма твоего.

На что Гусейн-паша отвечал светлейшему:

– Ты имел указ от своей кралицы, я имел фирман своего султана. Каждый исполнял свой долг. За кровь мусульманскую я дам ответ Аллаху, а ты – Христу. Если ты добрый человек, вели слугам отыскать мою чалму, которую я потерял в бою с вами. Я уже не молод, и голова сильно мерзнет.

Затоптанную в рукопашной схватке чалму отыскали, паша с удовольствием накрыл ею голову. Янычар сразу заставили разделять трупы на «ваших» и «наших», мертвых стаскивали на лед лимана. Пленным было объявлено, что здесь они не останутся: всех отправят на галеры Балтийского флота – гребцами.

На депешу Потемкина о взятии Очакова императрица быстро отвечала с кабинет-фурьером: «За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный… С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма о убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; желаю и Бога молю о излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо…»

Оставив гарнизон в Очакове, светлейший стронул армию на винтер-квартиры, а сам отправился в Петербург – к славе!

* * *

Слава была велика. Вся дорога от Херсона до Петербурга освещалась кострами, к приезду светлейшего на площади городов выходили губернаторы с женами, чиновники с дочерьми. Он пролетал мимо них, едва успев махнуть ручкою. Бубенцы звенели под дугами, напоминая бубны цыганские, удаль прошлую – молодецкую. А народ, стоя на обочинах, кричал: «Ура, Очаков!..»

Чтобы не скучать в дороге, Потемкин из мучных лабазов Калуги похитил от старого мужа молодую, но весьма дородную купчиху, ублажал ее слух «кабацкими» стихами Державина:

– «В убранстве козырбацком, со ямщиком-нахалом, на иноходце хватском, под белым покрывалом… кати, кума драгая, в шубеночке атласной, чтоб осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не бузила драк…» Ну, целуйся!

Голубые снега России вихрило за окошками кареты. К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитали колоссальные издержки на войну.

169