Фаворит. Том 2. Его Таврида - Страница 122

122

– А его молодость? А крепкое сложение?

– Я, – ответил Вейкардт, – приехал в Россию, чтобы упрочить свою репутацию врача, но, кажется, здесь и потеряю ее.

– Ваше искусство – ничто: все сделает сама натура!

– Натура уже и сделала, – намекнул (очень осторожно) Вейкардт. – Если не верите мне, распахните рубашку на груди больного: его тело в нехороших пятнах…

Ланского стало рвать. Еще до болезни у него появился на руке прыщик. Теперь он раздулся, вокруг нарыва образовался черный круг. Шпанские мушки вступили в свое ужасное действие. Соболевский, вконец растерянный, шепнул Вейкардту: «Savez-moi, je suis perdu!» (Спасите меня, я погиб!) Ланской отворачивался от императрицы к стенке, просил, чтобы его оставили в покое. Ночью пьяный камердинер Бжезинский грубо требовал от Вейкардта, чтобы тот удалился. Из-за ширмы Вейкардт пронаблюдал, как Бжезинский поил Ланского крепчайшим коктейлем… «С этого момента, – писал Вейкардт, – я решил, что сиделкою должна быть женщина, ибо женщины не бывают пьяницами…»

Стояли очень жаркие дни, над озерами Царского Села парило. Екатерина допрашивала Мельхиора Вейкардта:

– Если у Саши воспаление горла, то почему же он легко глотает воду и пищу, а горло стало болеть у меня.

– Вы проживете долго, а ваш прекрасный фаворит к утру будет лежать на столе, – честно ответил Вейкардт.

Соболевский обнадеживал императрицу:

– Кризис миновал! Уже выступил обильный пот.

– Предсмертный, – сказал Вейкардт и уехал…

Ланской умер в четыре часа ночи. Перед смертью он просил похоронить его под окнами дворца – в парке. Екатерина закрылась, никого к себе не допуская. От этих дней осталась ее запись: «Еще вчера я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда оне деваются. Теперь я погружена в глубокую скорбь; счастья не стало; мои комнаты превратились в пустыню». Безбородко она не приняла:

– Делайте, что хотите, только меня не трогайте…

Екатерину перепугало появление в ее комнатах неизвестного молодого человека. Он опустился перед ней на колени.

– Кто вы, сударь? – спросила она.

– Не лишайте меня своей благосклонности, – отвечал тот. – Я князь Дмитрий Кантемир, потомок господарей Молдавских.

– Что вам угодно от меня?

– Место при вашей особе, которое после смерти Александра Ланского стало вакантно…

– Вы даете себе отчет в том, что сказали?

– О да! И буду счастлив служить вам в алькове…

Екатерина брякнула в колокольчик, вызвала караул:

– В крепость наглеца! На хлеб и воду!..

Следствие установило: молодой человек женат на Елизавете Хрущовой и опутан долгами. Во время болезни Ланского князь Кантемир постоянно шнырял вокруг дворца, живо расспрашивая лакеев о здоровье фаворита, и заметно радовался его ухудшению. Был уже не раз пойман в комнатах близ покоев государыни, а когда его выводили под руки, сказывал, что ошибся дверьми. Желая стать фаворитом, Кантемир мечтал единым махом расплатиться с долгами, а жене обещал купить алмазную брошку. В крепости искатель фавора сошел с ума, так что выпускать его на волю стало нецелесообразно. Решили в крепости его и оставить, пока снова не поумнеет… На все воля божия! Екатерина велела запрягать лошадей и уехала в Пеллу – в глушь лесов, в приневские чащобы, где царит безлюдье, ревут по ночам лоси, скачут между соснами рыжие белочки. Там строили дворец, схожий с Таврическим; от него сейчас ничего не осталось – Павел, вступив на престол, разрушил его до основания.

* * *

Она прихватила с собой в Пеллу научный трактат доктора Циммермана «Об уединении», который лишь усилил ее меланхолию. Начались странные дни российской истории: государственная машина двигалась по инерции дальше, но без участия самодержавной власти, Екатерина не снимала траур, предаваясь неутешной скорби, не желая вникать ни в какие дела. Учреждения империи функционировали, как и прежде. Безбородко не выпускал из своих рук бразды внешней политики. Не было только Екатерины, и подобная ситуация становилась опасной в первую очередь для нее же. Если этого не понимала она, поглощенная своими переживаниями, то ненормальное состояние дел понимал Безбородко, который умолял Потемкина бросить все и ехать в столицу…

Потемкина удерживали на юге дела кавказские, требующие особой бдительности. Войска он поручил своему племяннику Самойлову, они вступили в Тифлис, радостно встреченные грузинами. Но их появление за хребтом Кавказа переполошило турок и персов, считавших Грузию своим владением. Лезгинские князья снова сделали набег на Грузию, русские войска на берегах Алазани впервые скрестили оружие с лезгинами, военная репутация которых была безупречна. Потемкин дождался известия о полном разгроме лезгин и только в октябре тронулся на север. Вслед ему летело письмо царя Ираклия II, писавшего, что за свою долгую жизнь он повидал воинов Надира, войска индийские и турецкие, лично сражался с лезгинами, но, увидав в бою русских, не мог представить, «чтобы какие-либо в свете иные войска могли быть подобными по храбрости войскам русским…».

В столице Потемкин сначала встретил Безбородко, поздравив его с графским титулом, недавно обретенным.

– А что сказывает Роджерсон? – спросил он.

– Иван Самойлыч и настаивал на вашем приезде, не видя иной возможности вернуть императрицу в прежнее нормальное состояние.

– Разве она так плоха? Где она сейчас?

– Из Пеллы мы ее едва в Царское Село вытянули…

Потемкин велел кучеру остановиться на одной из улиц, сам кинулся в калитку чужого дома, за поленницей поймал котенка и сунул его за отворот кафтана. Вернулся в карету.

122